Глава «Дойче Банка» Павел Теплухин рассказывает Ирине Слюсаревой о том, куда теперь развиваются глобальные тренды и почему они становятся скорее локальными; как поменялась краткосрочная стратегия «Дойче Банка» в России и что можно сказать о текущих процессах импортозамещения.
— Павел, что именно поменялось в работе российской ветки «Дойче Банка» и почему? Каковы ваши цели и задачи на 2016 год? На какие типы сделок, на какие рынки, на какие стратегии вы будете делать ставку?
— Во-первых, многое у нас поменялось потому, что в мире в принципе все постоянно меняется. Это еще Гераклит заметил. Особенно много перемен случается в кризисные времена. Тем более что нынешний кризис — глобальный. Происходит пересмотр многих бизнес-моделей, на многих рынках, и банковская сфера не остается в стороне от этого процесса. «Дойче Банк» как глобальный финансовый институт, безусловно, тоже полностью вовлечен в общие экономические тренды. В этих условиях «Дойче Банк», будучи акционерным обществом, должен заботиться не только о своих сотрудниках. Но также еще и об интересах акционеров. И о клиентах. А эти три категории, с каждой из которых мы взаимодействуем весьма активно, по интересам очень различаются. По объективным причинам. У каждой из этих групп свои представления о целях банковской деятельности. Акционеры хотят видеть «Дойче Банк» стабильным финансовым институтом; рассчитывают на своевременную и по возможности щедрую выплату дивидендов; категорически не желают падения стоимости акций бизнеса, в который они инвестировали. У сотрудников — свои представления о должном; у клиентов — тоже свои. Каждая категория по-разному представляет, что должен делать менеджмент; какова должна быть стратегия банка и так далее.
Присутствует и еще одна группа стейкхолдеров, о которой забывать нельзя ни в коем случае: это регуляторы. У них свой мандат: они должны уверенно контролировать финансовые институты, которые находятся в зоне их ответственности. При этом мы видим, что банковское законодательство практически повсеместно ужесточается. И тем не менее его следует соблюдать.
Так что вот: каждая из этих групп стейкхолдеров имеет свои требования. Банк же должен относиться ко всем комплексам требований с огромным вниманием. И отвечать на перечисленные запросы, потому что все они являются важными.
Как вы знаете, в глобальном Deutsche Bank сменилось руководство. Джон Крайан возглавил Deutsche Bank в июле, после того как предыдущий соруководитель банка Аншу Джейн подал в отставку. Собрание акционеров приняло решение, что второй соруководитель банка Юрген Фитчен останется на своем посту на переходный период (до проведения годового собрания акционеров, запланированного на 19 мая 2016 г.), чтобы обеспечить преемственность передачи всех основных функций бизнеса. После того как Юрген Фитчен уйдет в отставку, единоличным руководителем всего бизнеса «Дойче Банка» станет Джон Крайан.
В публичном выступлении г-н Крайан уже объявил приоритеты, которые станут основой новой стратегии банка. Это случилось в октябре 2015 года. Не буду пространно анализировать стратегию, но ключевые вещи необходимо назвать. Банк, в частности, должен упростить продуктовую линейку и уменьшить риски. Он должен стать менее закредитованным, более устойчивым, должен увеличить норматив достаточности капитала.
Вот ключевое.
Далее. Мы должны сфокусироваться на стратегических клиентах. Мы любим своих клиентов, много чего хотим для них делать, но эти ответственные отношения должны быть взаимовыгодными и долгосрочными. Одноразовые проекты и сделки для нас не очень привлекательны. Важнее работать в долгую перспективу по самому широкому спектру продуктов.
Банку придется сократить количество стран присутствия или, в некоторых случаях, изменить масштаб присутствия там. Соответственно, изменение масштаба неизбежно повлечет за собой изменение локальных продуктовых линеек.
Уже объявлены страны, из которых «Дойче Банк» уходит. Вопрос об упрощении бизнеса обсуждается самым активным образом.
Мы должны показать инвесторам более высокую доходность на капитал. Это делается прежде всего путем существенного сокращения издержек.
— Существенное сокращение — это сколько?
— Намеренно не называю сейчас цифры. Потому что к каждой цифре следовало бы прикладывать длинный дисклеймер, а интервью— не самый лучший жанр для этого.
Словом, предлагаю обсуждать изменения не в количественном плане, а в качественном.
Сокращение издержек — непростая штука для глобального института, в котором работают без малого 100 тысяч человек. Проблему не решить, уменьшив количество покупаемых лампочек или отказавшись от подписки на пару газет-журналов. Нужна именно глобальная программа. В таких случаях бывает уместна, например, продажа непрофильных активов. Это большая тема, поэтому сейчас предлагаю просто обозначить ее, не вдаваясь в детали.
Еще одна эффективная мера – серьезное повышение технологической оснащенности банка.
— Что дорого стоит.
— Да, в моменте приобретение технологий удорожает работу, поскольку требует значительных инвестиций. Но в долгосрочной перспективе оно позволяет сократить издержки, в том числе затраты на персонал, путем уменьшения его численности. Опять же не буду называть ориентиры по численности сотрудников, поскольку в этом случае тоже пришлось бы составлять длинный дисклеймер. Но такие ориентиры тоже есть и в некоторых СМИ они были озвучены. Не готов комментировать корректность приведенных журналистами цифр, но тем не менее.
— Как конкретно все эти подходы преломляются в России?
— Ровно так, как я сказал. Присутствие здесь «Дойче Банка» станет более простым. В том смысле, что сложные продукты, которые присутствовали на российском рынке, мы теперь либо сворачиваем, либо переносим в хабы, прежде всего, в Лондон. По большей части идем именно по второму пути — смены площадки.
В России остается более простой, менее рискованный бизнес, прежде всего связанный с обслуживанием транзакций: кредитование оборотного капитала, кэш-менеджмент и прочие простые, классические продукты коммерческого банкинга. Структурные продукты будут доступны только в хабах.
Соответственно, в качестве основной клиентской группы мы видим глобальных клиентов «Дойче Банка», которые работают с нами везде, постоянно, многие годы. Иными словами, для нас приоритетны крупные глобальные корпорации, которые представлены, в том числе, в России и которым нужно здесь банковское обслуживание.
— Российские компании входят в число этих избранных?
— Да, ограниченное количество крупных российских компаний также входит в эту приоритетную для нас группу. С каждым из подобных клиентов мы будем вести детальный диалог и искать взаимные интересы. От того, каким будет итог обсуждения, зависят дальнейшие отношения: работать с конкретным клиентом или не работать.
— Что произойдет с балансом банка?
— Баланс должен быть сокращен за счет нерентабельных активов. Далее, на балансе российского отделения «Дойче Банка» перестанут отражаться сложные структурированные продукты. Это уменьшит риски – и мы именно планируем снижать их. Упрощение операций отразится также на численности команды. Основная часть сотрудников продолжит работать как работала. Другая часть (вместе с продуктами) переедет в хабы: Лондон, Дубай, возможно, Франкфурт и еще какие-то города. И с частью сотрудников мы, к сожалению, будем вынуждены расстаться. Надеемся, опыт и знания, полученные в «Дойче Банке», они смогут использовать в дальнейшей карьере.
— Каким образом будет повышен норматив достаточности капитала?
— Есть несколько способов для этого. Во-первых, невыплата или сокращение дивидендов и рекапитализация прибыли. Либо привлечение капитала другими способами. Либо сокращение валюты баланса. Предполагается, что будут задействованы все эти механизмы. Вливание капитала – наименее вероятный путь, потому что в течение последнего времени «Дойче Банк» уже пару раз прибегал к такому механизму, эта мера была вполне эффективна, но сейчас, наверное, настала очередь других способов. Думаю, в первую очередь будет выбрано уменьшение валюты баланса. Это опять же связано с экспирацией существующих продуктов, которые сейчас отражаются на балансе, и непролонгацией этих продуктов в будущем. То есть задачи принимать какие-то срочные пожарные меры никто не ставит. Нет такой задачи. Будет идти постепенное, планомерное уменьшение рисков.
— Еще сравнительно недавно на российском рынке все росло, и у инвесторов сформировались очень высокие ожидания по прибыли. А какие доходности могли бы заинтересовать инвесторов на нашем рынке сейчас?
— Это один из параметров, которые сейчас глобально трансформируются. Классические ориентиры в связи с кризисом утрачены, а новая система координат еще не сформирована. Все в процессе. Безусловно, с точки зрения глобального инвестора Россия является территорией рисков. Всяких рисков – тут уж как ни крути. Причем у слова «риск» не должно быть однозначно отрицательной коннотации: риск тождествен волатильности. Все, что связано с Россией, ассоциируется с большой волатильностью. Триггером являются не события российской жизни (не только политической), а, например, высокая волатильность на глобальном рынке сырья. Она, соответственно, вызывает высокую волатильность на российском валютном рынке, на российском фондовом рынке. Все эти факторы влияют на покупательную способность населения. На инвестиционную привлекательность, потому что высокая инфляция приводит к невозможности точно составить бизнес-план на сколь-нибудь длительную перспективу. Или влечет за собой серьезные ошибки в бизнес-расчетах. Поскольку если инфляция выражена значениями 11-12-13%, то ошибка на трехлетнем промежутке становится слишком значительной, не позволяет достичь степени достоверности прогнозов, необходимой, например, для выдачи кредитов.
Одно обстоятельство цепляется за другое, и в совокупности возникает зона
высокой волатильности. А волатильность – это и есть риск.
В зоне повышенного риска (в нашем случае – российского) инвестору требуется повышенная доходность, которая адекватно отражает значение риска. И вот когда начинаешь считать эту доходность математически, «в лоб», то просто хватаешься за голову. Потому что такую доходность ни один инвестиционный проект не выдержит. Значит, в расчеты закралась фундаментальная ошибка? Начинаешь думать про второй порядок: ведь волатильность высока сейчас, но мы же считаем проект на три года, а волатильность, возможно, через год снизится, и тогда появится основание все цифровые значения пересчитать. Ну да, теоретически такие рассуждения вроде правильны, поэтому все ждут стабилизации. Но пока пребывают в некотором шоке все: и внешние инвесторы, и внутренние (государственные в том числе). И финансисты. Все мы ждем, когда стабилизируется хоть что-то. Или обменный курс. Или ставки. Или цена на нефть. Ну хоть что-нибудь.
С другой стороны, у внутреннего инвестора в России все-таки немного другая система координат. Он помнит, что отрезан от внешних рынков, в силу ряда геополитических факторов. А внутренний рынок какой есть, такой и есть. На этом рынке есть игроки (в том числе, такой крупный, как государство), есть население. И на этом рынке система координат другая уже в силу того, что суверенный риск здесь является собственно нулем, точкой отсчета. В этой (локальной) системе некоторые вещи посчитать уже можно.
Но пока две системы координат — условно, локальная и глобальная — плавают относительно друг друга, в глобальной системе продуцируются системные риски.
Кстати, в конце 2015 года некоторые СМИ стали публиковать прогнозы некоторых экспертов-соотечественников, которые давались в начале года: по поводу курса рубля, цены нефти и прочих важных макроэкономических индикаторов. И глумиться по поводу вопиющей неточности таких прогнозов, поскольку реальные значения оказались иными. Но глумление в данном случае не имеет под собой оснований, поскольку прогнозы вырваны из контекста, приводятся без того самого дисклеймера. Ведь аналитики всегда называют пограничные условия: курс рубль/доллар будет таким-то при цене нефти такой-то. Без дисклеймера прогноз не является действительным.
Так и здесь. Благополучие наступит тогда, когда обе эти системы координат — условно говоря, глобальная и локальная — зафиксируются относительно друг друга. Когда разница точек отсчета и будет выражать российский суверенный риск. Тогда можно будет сказать, что локальный риск есть, он фиксирован — и вокруг него можно строить кривую доходности для крупных корпораций, для государства и так далее. Все выстроится. Это даст возможность выходить на рынок любым компаниям: и крупным, и мелким.
Но пока мы находимся в плавании.
— Каков все-таки ваш базовый макроэкономический прогноз?
— В данный момент он отсутствует. Поскольку высока волатильность факторов, которые находятся вне нашего контроля. В таких условиях любой прогноз является лукавством.
Можно только строить сценарии: например, платить зарплаты бюджетникам в нефтедолларах. Такая вот конструкция — казалось бы, абсурдная. Но что можно сделать, если экономика России процентов на 60 зависит от цены углеводородов.
— А как вы оцениваете перспективы импортозамещения – в кратко- и среднесрочной перспективе?
— Когда я слышу термин «импортозамещение», то считаю, что для начала было бы неплохо расставить дефиниции. Начать с этого. Если говорить об импортозамещении как политике государства, то она хороша настолько, насколько есть возможность выделить инвестиционные ресурсы для создания предприятий, которые это замещение совершат. Если таких ресурсов нет или их мало (а реально их очень немного), то политика государства в этом смысле может быть только ограничительной. Но барьеры всегда вредны. А сейчас они к тому же и не нужны, потому что существует один очень серьезный естественный барьер – валютный курс. Который очень четко диктует и каждому конкретному гражданину, и каждому конкретному предприятию, что он в состоянии покупать, а что для него является запретительно дорогим. Никаких дополнительных ограничений создавать не надо. С точки зрения осознанной государственной инвестиционной политики – что-то поддерживать, что-то дотировать и так далее – у бюджета на подобные меры денег нет.
Значит, какое-то импортозамещение случится само. Люди найдут какие-то ресурсы, определят какие-то направления деятельности.
Собственно, некоторое импортозамещение уже происходит. Хотя медленнее, чем хотелось бы. Осознанную же политику сейчас проводить невозможно. Но, возможно, и не надо.
— Могут ли быть успешными попытки Центрального банка по обузданию инфляции?
— Кстати, высоко оцениваю работу Центрального банка за последние год-полтора. Считаю, что ЦБ сделал много важных вещей в области макроэкономической политики. Прежде всего, кредитно-денежной. Решение о плавающем курсе, возможно, имело смысл принять раньше – и это было бы лучше. Но хорошо, что оно все-таки было принято и сработало. Эта подушка в значительной степени погасила внешний шок, защитила и российских производителей, и государственный бюджет. Кроме того (это существенно более важно!), российский Центробанк смог не допустить стагфляцию. Которая была бы катастрофой, по масштабу сравнимой с 90-ми годами. Стагфляция – это когда происходит падение ВВП при высокой инфляции. Ведь обычно для того, чтобы перезапустить ВВП, используют механизм денежной накачки с целью простимулировать экономический рост, потребительский спрос и так далее. При прочих равных эта мера работает. Самое опасное, когда есть падение, которое нужно заменить ростом или хотя бы остановить, и одновременно присутствует высокая инфляция, которая тоже зависит от объема денежной массы. Увеличение объема денежной массы способно помочь динамике ВВП, скорее всего, эта мера действует положительно, но одновременно она точно разгоняет инфляцию. Эта конструкция очень опасна. И российская экономика подошла к ней очень близко. Но российский ЦБ все же не допустил вхождения в опасную зону. Уловив, что самым слабым звеном является именно высокая инфляция. И в качестве основной цели российской денежно-кредитной политики должно быть снижение инфляции, а не стремление увеличивать ВВП. Именно низкая (относительно хотя бы) инфляция является той опорой, используя которую, можно не допустить скатывания отечественной экономики в яму.
Центральный банк России с этой задачей справился.
Надо продолжать работать в этой крайне деликатной зоне. Потому что – повторю еще раз – наши ресурсы ограниченны. Использовать их надо очень осторожно. Нельзя допускать ошибок – и пока что их удавалось избежать. Чему я очень рад.
В публичном пространстве артикулировался целый ряд альтернативных теорий, сторонниками которых являются известные и в ряде случаев высокопоставленные люди. Но лично мне более понята сегодняшняя политика российского ЦБ.
Денежное накачивание привело бы к скачку инфляции. А сейчас она понижается.
И в следующем году есть шанс на дальнейшее понижение.
— Недавно вы публично говорили, что сейчас идет процесс локализации российского финансового законодательства. В результате чего, в частности, отечественные законы начинают расходиться с законами ЕС (именно в сфере финансов). Можем ли обсудить, как это происходит?
— Локализация финансовых рынков – тоже глобальный тренд.
Как бы мы ни хотели, чтобы финансовый рынок становился все более глобальным, но тренды говорят о другом. Ровно потому, что многие страны просто не могут себе позволить иметь собственную банковскую систему – в силу незначительности национальной экономики. И поэтому делегируют соответствующие полномочия, частично или полностью, кому-то другому, вовне. Так происходит, например, в ЕС, где очень немногие страны могут себе позволить иметь собственную банковскую систему (включающую в себя, в том числе, банковского регулятора). И они передают эту функцию (государственную, по большому счету) на надгосударственный уровень – например, Европейскому центральному банку. Выходя на биржевые рынки для торговли ценными бумагами или коммодитиз, некоторые европейские страны тоже передают функции регулирования в соответствующие надгосударственные органы Евросоюза. Ряд азиатских стран тяготеет к другим финансовым центрам, будь то Сингапур или Гонконг. Страны обеих Америк традиционно тяготеют к Нью-Йорку, Ближний Восток начал тяготеть к Дубаю. Эти процессы происходят.
Россия – одна из немногих стран на постсоветском пространстве, которая может себе позволить иметь собственную банковскую систему, собственного банковского регулятора. Это право наша страна отвоевывала в течение примерно 25 лет в довольно жестких боях с самыми разнообразными противниками. Хочу напомнить, что в рамках переговоров о вступлении РФ в ВТО одним из основных требований была возможность открывать филиалы иностранных банков. Россия была жестко против и отстаивала позицию, что иностранные банки могут иметь на ее территории лишь дочерние структуры, подчиняющиеся российскому регулятору, никак иначе. То же самое происходило и со страховыми компаниями, и с пенсионными фондами. В результате Россия отстояла свой финансовый суверенитет. Что было непросто.
Это происходило в начале нулевых.
Дальше началась разработка российского финансового законодательства: банковского, пенсионного, биржевого, страхового, антиотмывочного и так далее. В этом смысле действия российских регуляторов (а теперь мегарегулятора) мало чем отличаются от действий аналогичных иностранных структур.
Конечно, чем дальше развивается наше национальное законодательство, тем больше оно становится особенным, отличным от того, что существует в других странах. Одновременно находится в стадии формирования китайское финансовое законодательство, например. И в Китае, и в Японии – свои системы. Они отличаются и от российской системы, и от американской, и от континентальной. В этом смысле по пути локализации идут многие страны. Требования национальных законодательств становятся более конкретными, предметными.
Например, мы говорим о том, что в России у каждого финансового института должна быть своя политика контроля за рисками. Казалось бы, в этом нет ничего необычного. Но на самом деле здесь возможны варианты: ведь риски можно контролировать также извне. Но российский регулятор требует, чтобы соответствующий специалист имелся в структуре самой финансовой организации. Он должен иметь соответствующую квалификацию, постоянно участвовать в рабочем процессе. И если у Центрального банка возникли какие-то вопросы, то этот конкретный специалист обязан на них отвечать. Все эти детали постепенно нарабатываются. Простой тезис о том, что риски надо контролировать, получает конкретное наполнение. И эти детали становятся все более предметными, конкретными, осязаемыми. Конечно, каждая инициатива такого рода влечет за собой дополнительные издержки, стоит определенных денег. Таким образом, наличие банковской лицензии становится все более дорогим обстоятельством. Игроки, которые считают такие издержки неприемлемыми, вынуждены покидать рынок. Этот процесс идет.
В том числе переоценивают свои издержки и западные институты: свои портфели российских бизнесов, свои продуктовые линейки. Ровно потому, что соотношение риск/доходность становится в определенный момент неочевидным для их головных структур. Что-то было выгодным прежде, но стало невыгодным теперь. Это не только российская ситуация – это глобальный тренд.
Глобальное единое поле может существовать лишь в теории. Ровно потому, что у единого глобального поля должен быть единый глобальный регулятор. То есть мегацентральный банк. Конечно, почти никто из игроков не хочет появления такой структуры.
В ситуации всеобщего равенства кто-то должен быть равнее прочих – и вот с этим не получается.
Достаточно посмотреть хотя бы на то, сколько претензий сейчас возникает к Международному валютному фонду – и по каким поводам.
— Если существование альтернативных центров неизбежно, то как они могут взаимодействовать?
— На сегодня взаимодействие происходит в рамках Базельского комитета, где сотрудничают представители крупнейших регуляторов. Там идет нормальный диалог, этого в данной ситуации пока вполне достаточно.
Но локализация – глобальный тренд. Чем сильнее экономика, чем влиятельней страна, тем больше у национальных властей желание застолбить свой суверенитет, в том числе в области финансовой деятельности. Создать национальную платежную систему, национальное рейтинговое агентство и так далее. В этом направлении движутся очень неглупые люди. И они имеют очень веские резоны.
— Как может выглядеть финансовая картина мира с точки зрения множественности центров в среднесрочной перспективе?
— Во-первых, каждая резервная валюта претендует на то, чтобы иметь собственный центр. Резервные валюты – это сегодня доллар, евро, иена, швейцарский франк, английский фунт. И прямо сейчас к ним добавился китайский юань. То есть имеется шесть центров как минимум. Рубля там пока нет, как можно заметить.
